Край снов. Сборник. Рассказы и пьеса - Алексей Жак

В это время вышел из ворот сам принц-красавец, но не весел был его вид – шел он на жестокую битву со злодеем. «Подожди, принц», сказала девочка, «я иду с тобой, вдвоем не так страшно бороться со злом. Когда друг рядом и смерть красна».

Глянул на девочку кучер-мужичок, и показалась она ему выше прежнего. А девочка взяла за руку принца, и смело повела его навстречу опасности, как будто им предстояла веселая вечеринка. Соловьян ожидал уже у рощицы на развилке дорог, увидав пустую кошму принца, рассвирепел он страшно и сказал:

– Берегись же, принц, моего гнева. Забыл народ, как умеют свистеть Соловьи. Как срываются листья с деревьев, и сами деревья с корнем из земли выворачиваются, как уносятся камни со скал в пропасть, как бури рушат леса и на море топят корабли, разбивая в щепки крепкие борта, стоит лишь искуснику всунуть два пальца в рот и хорошенько дунуть.

Испугался принц, но вида не подал, что боится. «Не боюсь я тебя, чучело», – говорит.

– Раз так, то приготовьтесь. Сейчас засвищу, – пугал Соловьян.

– Бросьте хулиганить, – вступилась девочка.– Вы – взрослый человек, а шалите как мальчишка. Только им позволительно ребячество, дурачество. Чем попрошайничать и обижать честных людей, шли бы работать и заработали бы сами тогда на всякие серебряные штучки-дрючки. Хотя бы в хор, какой, или в мелиорацию.

Опешил разбойник от таких речей малютки, не найдя что ответить на такую невиданную дерзость и храбрость.

– Не могу я работать, – наконец сказал он.– Не люблю и не хочу, лучше силой отберу. Пусть негры пашут.

– Как не стыдно, вы прямо расист. Не работайте, если не хотите, никто не заставляет, только не пеняйте в этом случае, что – бессеребряник.

– Черта-с-два, отыму, – не унимался Соловьян, и приготовился засвистеть.

– Ах, так, – рассердилась девочка и топнула ножкой в сафьяновом сапожке, но разбойник только засмеялся. Заплакала девочка от бессилья, от немощи добра перед злом, одна слеза упала на землю и впиталась в нее, а на том месте мгновенно произрос чудеснейший цветок такой красоты и нежнейшего, дивного запаха, что принц и разбойник остолбенели и позабыли о раздоре. Они смотрели на цветок, которому не было названья, не верили глазам своим от потрясения, а цветок распускался на высоком и стройном стебле с листьями зелено-пушистыми и соцветием из мягких полупрозрачных лепестков, раскрылся, как богемская ваза, наполненная сладчайшим нектаром. Упал на колени Соловьян-разбойник и сам заплакал от красоты и мирного чувства, которое влилось в него вместе с ароматной дымкой от бутона.

– Прости меня, прекрасная нимфа. Как горько ошибался я, и как, если б ты знала, раскаиваюсь теперь в содеянных злодеяниях. Нет мне прощения и оправдания. Пойду тотчас и обряжусь в грубую спартанскую одежду, нет, не так, в поповскую сутану, отныне место мне в церковной капелле…

Сказал так Соловьян, и действительно, ушел, порывая на себе волоса. Принц влюбился в девочку, сделал ей официальное предложение, и как только знакомый уже кучер привез в карете, запряженной бодрой тройкой, родителей дюймовочки, совершили обряд венчания, причем ярче всех выделялся в церкви новый служка с запоминающейся наружностью. Волшебник факсом выслал поздравление и гонорарное пожелание, которое волшебным образом в точности и исполнилось…»

– Папа, что же с девочкой-дюймовочкой? Она так и останется маленькой и никогда не вырастет? – спросила дочка в пижаме.– Ведь добрый волшебник обещал, что она будет большой и красивой.

– Все верно, пожелание волшебника и реализовало превращение. Поверь мне, красивее невесты принца не было на белом свете.

Так окончил свою сказку находчивый и изобретательный отец, и, почувствовав вновь усталость, поцеловал ребенка и ушел в спальню к супруге.

Прошли годы, отец постарел, девочка выросла из пижамы и, во второй раз беременная, носила теперь широкий сарафан. В детской кроватке лежала другая девочка – первенец, вокруг нее были разбросаны плюшевые игрушки: зайчик, белочка и мышонок, а старый медвежонок, совсем измочаленный, драный, с оторванной конечностью и слепой валялся среди хлама в темном чулане. И вот в один вечер, когда в городских квартирах стали тушить огни, и черные хлопья снега отвесно падали с крыш, не серебрясь в ночи, в одной маленькой квадратной комнатке, тускло освещенной торшерной лампой, у детской кроватки присел старый изможденный человек с сединой в усах.

«В одной дальней-предальней стране, за тридцатью морями, за тридцатью горами жила-была маленькая девочка. Была она такой маленькой, прямо крохотной, что вполне могла…»

На кухне громыхнула кастрюльная крышка, старик прервался, вспомнив вдруг разговор с дочерью накануне, как раздосадованная чем-то, измученная ожиданием родов, и от этого нервная, несправедливо ядовитая, она накинулась с упреками на деда и просила его оставить «эти свои ежевечерние фантазии». «Ты мне испортишь ребенка», – говорила она, плача. Дед вздохнул и упрямо продолжил:

«…Росту в ней было несколько сантиметров, так что она могла уместиться на ладошке, даже у ребенка…»

Игра слов

– Какого черта! Я убью ее, – он опустил свои тяжелые, опухшие руки на растасованные листы. Сверкнул тусклой металлической улыбкой обручальный перстень. Длинный, во всю страницу, жирный чернильный прочерк – затушевывал минуту назад строку – лежал на белой глади бумаги одинокой бороздкой. Он механически поиграл сиянием металла, добиваясь нужного блеска. Не вышло. – Убью, убью, убью…

Если часто повторять, получалось вовсе не страшно – этот спотык перед ю, эта мягкость несамостоятельного знака, втершегося в очередь совсем, может быть, непредумышленно, по неведению, но зажатого мощными плечами и ожидающего смиренно. С жутким предчувствием участи неизвестной жертвы, эти два коротких выдоха, похожие на птичье: «фьють, фьють», – все расхолаживало, расслабляло, отвлекало от мысли о предстоящей насильственной смерти. Куда лучше короткое «бить». Придав ему нужное склонение, без этой дармоедки с невинно-трусливыми хлопками ресниц, получим, хоть и неуклюжее орудие, но все же более подходящее случаю – одно только это бычье упрямство, напористость многого стоит.

– Бю, бю. Нет, это, ни в какие ворота…

Он встал, со скрипом отодвинул стул, энергично прошагал к вешалке и, не оборачиваясь, угрюмо принялся одеваться. Если бы не это странное, неодолимое желание. Ничего бы не изменилось. Та же вешалка, пальто с порванной у самого низа подкладкой, обрезиненные ботинки, нечищеные с месяц и прекрасно чувствующие себя в осенних уличных лужах. Стол, ощущаемый спиной исходящим от него ледяным холодом горной недоступной вершины. Сложенные у подоконника рукописи с непонятным назначением – для топки, в связи с переездом? Мысли, рожденные до настоящего момента прочными и обстоятельными, крепленными ложкой моментального, летучего анализа вслед, претендующими на длительное, хоть и шапочное, знакомство, даже украшенные дымным ореолом наваждения, все без исключения, состоящие в родстве до этого самого последнего момента, неожиданно взбунтовались и поспешили покинуть разочаровавший их приют.

Такое уже случалось неоднажды, и он, успев в тишине, спокойно проанализировать их поспешное бегство, пришел к выводу, что ничего собственно страшного не произошло, их череда – такое же естественное событие, как утренние пробуждения, мелкие ежедневные неприятности (необходимость отлучиться на улицу, например). Он их даже материализовал в предметы обихода. Слишком много значил для него мир вещей, и напротив слишком безразличен был мир людей, коих он считал второстепенным материалом мироздания. Однако неодушевленные, превращенные в формы (последние все равно оказывались человеческими, предпочтительно женскими), они не были похожи на оловянных солдатиков, матерчатых кукол. Каждая имела свой характер, привычки, рефлексы. Одна нервно дергала шеей, другая – заправская балерина. Третья – прощаясь, отвешивала поклоны. Четвертая – божилась вечно помнить, и цветы на могилу и все такое – словом, каждая была оригинальна.

По-своему он ценил их оригинальность. Не желая портить, он корректировал их: принаряжал, приукрашал. Многим это не нравилось. Он догадывался по их молчаливому напряженному терпению, но бегство их изменами не назвал бы. Он позволял им ретироваться время от времени, никогда не сдерживая. Свежесть, своего рода сквознячок, создаваемый их внезапными исчезновениями, позволяла сохранить ясность, дабы определить направление, откуда появится новая гостья.

На встречу с ней он постоянно опаздывал, но всегда был готов к оказанию почестей и держал под рукой готовый наряд. Со временем он даже стал подумывать, что подавил их прыть, что овладел, если не каждой в отдельности, то общей матерью, по крайней мере. Что купил их своими нарядами. Он жил в совершенной убежденности, что творит как истинный художник. Он придумал им вчера слово: очень уютную клеть из шести букв. Такие певучие слоги: ка-ба-ла…